Свободные ассоциации о любви и наслаждении, как это видится мне в 20 семинаре Лакана

Свободные ассоциации о любви и наслаждении, как это видится мне

в 20  семинаре Лакана

(доклад, сделанный на конференции в Музее сновидений Фрейда 9 февраля 2014 года, посвященной чтению двадцатого семинара Лакана, Санкт-Петербург)

                                                                                                   А. Смулянскому, с благодарностью

Я хорошо помню, как на одной из первых встреч, посвященных началу чтения 20 семинара Лакана, мы все со страстью разбирали знаменитый пассаж о наслаждении тела (телом) Другого. В моем случае это приобрело форму размышлений, которыми я хочу с вами поделиться.

     Что меня тогда заворожило в этой формулировке? («Наслаждение Другого, Другого с большой буквы, наслаждение тела, которое его, этого Другого символизирует, не является знаком любви»)[1] Мне стало любопытно, каким образом Лакан представит в своей неподражаемой манере старую как мир идею о том, что на пути наслаждения любви мы не встретим. Идея эта действительно не нова и прописана в основных этических и религиозных системах. Другое дело, что читать эти прописи в наши дни охотников найдется немного. И тем более было интересно исследовать ход мысли Лакана вокруг темы любви, которая все-таки предполагает отношения, а с отношениями в лакановской перспективе не так-то просто, будь то отношения сексуальные или же отношения любви.

     Вот такое любопытство (помимо прочего) и вело меня от первых и до последних страниц семинара. Каждый раз, когда Лакан касался на этих страницах темы любви, казалось, что еще чуть-чуть и наконец-то воссияет во всей определенности смысл того, что противоположно растворению субъекта, смысл того, что мы называем словом «любовь». Но вот закрыта последняя страница и закрыта с ощущением недосказанности. Перечитав и еще раз перечитав книгу, я поняла – нет, не определение любви во всей его полноте — я поняла то, что позволило мне без сожалений отказаться от притязаний на «точные фомулировки».

     Наше мышление подвержено определенной гравитации, оно таково, что все время стремится поместить центр мира непременно в центр, то есть, как говорит Лакан, «остается привычка считать, что означающее, сохраняет, в конечном итоге, свой смысл неизменным»[2]. Эта гравитация мышления повинна в том, что дать точную формулировку подчас вовсе не значит прояснение чего-либо, но, наоборот, ведет к сокрытию смысла. Психоаналитический дискурс – единственный, которому пусть и с большим трудом, но удается свою децентрализацию сохранить. И только благодаря этому удается что-то сказать о субъекте, о бытии, о любви, о наслаждении, о знании.

     Лакану удается о любви кое-что сказать. И не мудрено: он говорит: «Вот уже 20 лет, как я, собственно только это и делаю – изучаю то, что сказали философы о любви»[3]. И Лакан дает свое определение любви, поскольку она «лежит в центре всех выросших из аналитического опыта построений». Это определение многомерно и находится не в каком-нибудь одном месте, а одновременно везде, оно рассредоточено так, что прикоснувшись к одному слову, сказанному о любви, мы непременно попадаем в плотную сеть означающих.

     Мало того, что мы попадаем в сеть означающих, которая обеспечивает нам бесконечное метонимическое скольжение, этакие американские горки, так еще и характер означающего как такового непрост; помимо того, что одно означающее отсылает нас к другому (вот он вечный двигатель), еще и само означающее норовит раздвоиться. 

     Так и с означающими «любовь», «наслаждение», «бытие», «знание». Есть любовь и любовь, есть наслаждение и наслаждение. Первое, к чему они нас отсылают – это несуществование сексуальных отношений.  Как говорящие существа мужчина и женщина могут встретиться в речи, но соединиться в наслаждении двух тел у них шансов нет. «Сексуальных отношений нет, потому что наслаждение Другого, взятого в качестве тела, всегда неадекватно: с одной стороны, там, где Другой сводится к объекту а, оно извращенно – с другой, я бы сказал, безумно, загадочно»[4]. Именно к этой сентенции мне хотелось бы отослать тех, кто грезит о «гармоничных сексуальных отношениях». Интересно, о какой гармонии может идти речь, когда встречается извращенное мужское сексуальное наслаждение с безумным женским?  И если с мужским наслаждением Лакану все достаточно понятно (вслед за Фрейдом он говорит о полиморфном извращении самца), то в том, что происходит со стороны женщины, он пытается разобраться вместе со своими слушателями, тщетно рассчитывая на их помощь.

     У мужчины нет к женщине иного доступа, кроме как через объект а, только вот, как правило, дальше этого объекта а дело и не идет. Именно этот факт обыгрывает Лакан, говоря, что мужчина «ищет к женщине подход и всерьез верит, что находит его… однако, подход он ищет к причине собственного желания – тому, что я назвал объектом а»[5].  А произойти это «соединение» субъекта и объекта а может только путем формирования фантазма. Фантазма, в плену которого находится субъект, но именно этот фантазм «и лежит как  раз в основе того, что называют в теории Фрейда принципом реальности»[6].

     Что же со стороны женщины? Лакан говорит, что женское наслаждение иное. И женщина «не-вся». То есть под знаком фаллической функции она не-вся. Она, конечно, там есть, если ей все-таки удалось до Эдипа добраться, но дальше она идет другим путем и уже на свой манер справляется с кастрацией. А раз женщина не-вся, то невозможно написать ее с большой буквы, то есть в родовом смысле, всегда будет что-то, что не вмещается, поэтому, о женщине невозможно говорить исчерпывающе. Вокруг нее, как вокруг истины, можно только кружить, превознося, либо же ниспровергая. Да и ни одна женщина не согласиться быть просто Женщиной и все, в том смысле, что этим о ней уже все сказано. Непременно и бесконечно ею будут затребованы (и получены) дополнения и определения, так работает бессознательный синтаксис женственности.

     Говоря что женщина не вся, Лакан перечеркивает определенный артикль, ставя тем самым под сомнение любую определенность в том, что может быть о женщине высказано и также акцентирует ее соотнесенность с означающим перечеркнутого (барированного) Другого или, говоря иначе, с означающим нехватки в Другом. Изначально связанная с означающим нехватки в Другом, женщина начинает (и не прекращает) двоиться с того момента, когда к этой фундаментальной связи добавляется ее связь с фаллосом (Ф).

     Женщина – всегда исключение, говорит Лакан. В наши дни эта идея иронично преобразована: все женщины похожи в одном – каждая хочет быть исключительной. Лакан оставляет исключительность за женщиной в том смысле, что «будучи не-вся, она располагает, по отношению к наслаждению, диктуемому фаллической функцией, еще одним, добавочным наслаждением»[7].

     Таков итог сексуации или прохождения наслаждающимися существами испытания, ведущего к обретению пола. Существует разница в том, как становятся мальчиками и девочками. Франсуаза Дольто говорит о том, что кастрация или запрет на инцест выводят мальчика из Эдипа, и, наоборот вводят девочку в Эдип. «Девочка может войти в Эдип лишь при условии попытки обойти запрет ... По отношению к фаллосу ее влечения носят центростремительный характер. Она влечет к себе. Она выслеживает объект, который представляет для нее силу, для того, чтобы взять себе.»[8] Желание нравиться обуславливает развитие женских качеств, которые в свою очередь становятся фундаментом искусства нравиться, быть желанной. За подробностями отсылаю заинтересованных к книге Ф. Дольто «Бессознательный образ тела».

     Дольто продолжает: «У девочек начинает наблюдаться «перверсивное» поведение, которое выражено более очевидным образом, чем у мальчиков. Оно «перверсивное» в смысле «соблазнительниц», чтобы заставить обойти закон другого, начиная с того момента, как закон ясным образом обозначен … Это происходит оттого, что девочки обнаружили, что их сила соблазнения обусловлена принятием ими отсутствия пениса и их желанием, чтобы кто-то другой им его дал: не для того, чтобы иметь пенис, но чтобы быть хозяйкой того, кто его имеет и может их таким образом удовлетворить»[9].  Это удовлетворение первоначально является именно что удовольствием от нарушения запрета, и немало воды утечет, прежде чем девочка примет эдипальную кастрацию.

     Следствием принятия кастрации девочкой является сублимация прегенитальных влечений, «для девочки важно казаться, нравиться, сделать все, что можно, чтобы представить себя в выгодном свете главных инстанций»[10], то есть выглядеть привлекательно во всех смыслах, влечь, быть источником, причиной, объектом желания.  У мальчика же принятие кастрации ведет за собой усиленное пробуждение эпистемологических влечений. «Что находится в центре игры для него – это вопрос знания, он хочет понять, как мир сделан, как стать главным, он хочет знать законы, регулирующие права между людьми.»[11] Об этом же говорит и Лакан, давая объяснение своей таблице сексуации, указывая на то, что опорное означающее субъекта (Ф) находит свое воплощение  также в символе S1 … «а S1, господствующее означающее, и есть то самое, что обеспечивает единство совокупления субъекта со знанием.»[12]

    Дольто говорит, что выйти из Эдипа мальчику помогают его фаллические центробежные влечения. По отношению к фаллосу влечения девочки носят центростремительный характер – она влечет.

    Итак, женщина влечет к себе. Это само по себе уже наслаждение. Она сама себе Другой. Это то, что мужчине непонятно и чему он с трудом сопротивляется. Лакан говорит, что женщины, как бы то ни было, обладают мужчинами. Обладание это, конечно, весьма сомнительного характера, но это не отменяет того факта, что женщина влечет. И вблизи, рядом с ней находиться долго мужчине нежелательно. В культуре всегда были способы минимизировать влияние женщины на мужчину, и здесь все средства хороши: от домостроя и куртуазных изысков до паранджи и клитеродектомии. Хороши эти средства в том смысле, что худо-бедно функцию свою они выполняют.

     Женщина, будучи объектом желания мужчины (как он «верит-верит-верит») в конечном итоге стремится превратить его в собственный объект, что у нее, чаще всего, не получается. Лакан закрепляет статус субъекта именно за мужчиной (см. таблицу сексуации), и ставит под вопрос бессознательное женщины. Не то, чтобы Лакана не устраивала идея собственного бессознательного женщины, в первую очередь эта идея не устраивает саму женщину, что и делает бесконечно актуальным вопрос: «Чего хочет женщина?».  Здесь невозможно не говорить о так называемом penisneid, что преодолевается в том, чтобы быть матерью, то есть иметь ребенка. И с ребенком, если бы не вмешательство отцовской функции, женщина точно могла бы проделать трюк, который ей не удается с мужчиной.

     В перспективе стремления к объекту наслаждения о любви не может быть и речи: тут либо наслаждение без речи, либо наслаждение речью. А ведь именно любовь восполняет тот факт, что сексуальных отношений не существует. Надо сказать, что это женский способ справляться с несуществованием сексуальных отношений. Не то, чтобы мужчина был чужд любви, нет, просто он на свой манер решает эту задачу.

     Лакан связывает любовь с понятием «бытие-подле». Именно что подле, то есть, рядом, около. Любовь – это не слияние. Лакан простраивает свое представление об этом, отталкиваясь от расхожих представлений о любви, как о слиянии двух в одно. Он сетует, что даже аналитики не ушли от этой напасти, несмотря на то, что аналитическая практика показывает обратное. Что уже говорить о людях вообще, которые только и делают, что распевают песенки типа: «Я – это ты, ты – это я, и ничего не надо нам…» Как вообще возможна любовь к другому, если любви веками сопутствует мечта об Одном? Как восполнить то, что не престает не писаться?

       Здесь Лакан обращается к возможности записывать, и единственный способ, которым это можно сделать – это язык математической формализации. Именно так становится возможным записать эту мечту: как несколько становятся одним.   

     «Поскольку работа языка заключается в том, чтобы отсутствие сексуальных отношений, единственной части реального, которой не удается оформиться в бытие буквально, каким-то образом возместить – на что можем мы опереться, не читая ничего, кроме букв? Такую опору нам дает сама игра математического письма … Поскольку письмо позволяет беспрепятственно объединять любые единицы в одно, парадоксы, которые обнаруживаются при этом, открывают нам возможность доступа к бытию и сведения функции этого бытия к любви».[13]

     И если нам дает опору игра математического письма, то «опорой каждому из субъектов служит не то, что он является одним среди нескольких, а то, что он является по отношению к двум другим тем самым, на кого мысль их делает ставку. Каждый из трех включается в эту троичную структуру не иначе, как в качестве объекта а – объекта, которым оказывается он под взглядом двух других. Иными словами, хотя их трое, в действительности их двое и объект а в придачу. Эти двое плюс объект а сводятся в пункте а, не к двум другим, а к Одному плюс а…

     Эта возникающая в троичной артикуляции идентификация стоит на том, что в двоице как таковой членам ее опереться не на что. Между двумя, какими бы они ни были, всегда есть Один и Другой, Один и маленькое а: принять Другого за Одного в любом случае невозможно».[14]

     Троичная артикуляция есть то, что позволяет состояться и быть отношениям между двумя. Можно сказать, что эта троичная артикуляция есть опосредование отношений и по сути является условием для наименее травматичной формы отношений мужчины и женщины, когда кто-то другой выступает опосредующим звеном отношений, включаясь в эту структуру в качестве объекта а для них обоих.  Этим другим может быть ребенок, Бог, Идея.     Лакан говорит, что есть только одна возможность ввести Одно (и это не Одно нарциссического слияния) – через означающее как таковое, то есть означающее, которое мы научились отличать от сопровождающих его эффектов означаемого. От одного означающего к другому, от звена к звену скользит то, что мы называем субъектом, независимо от того, сознает ли он, эффектом какого означающего является.

     «Любовь нацелена на субъект. К наслаждению как таковому субъект имеет весьма малое отношение. Зато знак его в состоянии провоцировать желание. В этом и заключается движущая сила любви».[15] Говоря это, Лакан обещает в дальнейшем указать место, где любовь и сексуальное наслаждение соединяются воедино. Этот сплав Лакан называет другим наслаждением и местом его обитания является речь. Путем изящных размышлений следующим ходом он объявляет тождество мысли и наслаждения, а далее утверждает, что бытие – это бытие значения.

     От бытия, в основе которого лежит тело, Лакан переходит к бытию, которое не более, чем эффект сказывания. Однако в бытии не обходится дело без отношений, которым о себе знать не дано. Это знание под запретом, но сквозящее между строк. И субъект – это несоответствие между  бытием и знанием.

     И вот что говорит Лакан о самом важном уроке, который преподает аналитический дискурс: «знание, которое структурирует говорящее существо, специфическим образом обитая с ним, имеет прямое отношение к любви.»[16] Всякая любовь базируется  на определенных отношениях между двумя бессознательными знаниями. «Что как не встреча лицом к лицу с безысходностью, за которой стоит реальное, может послужить испытанием для любви?»[17] Как происходит смещение от невозможного к случайному (а это и есть встреча), а от случайного  к необходимому? Только через обнажение зияния, вокруг которого и конституируется субъект. И встреча происходит лишь посредством аффекта, который это зияние провоцирует, аффекта возникающего как осадок изгнания из сексуальных отношений. Перед нами вдруг сплетается партнер, который в непредсказуемом варианте несет на себе тот след изгнания, который становится зримым, различимым для нас. Состоявшая случайность блазнит и создает миражи возможного утоления аффекта ненависти в любви, возникает мгновенная иллюзия остановки в том, что не престает не писаться. Это случайность, за которую пытается зацепиться любовь с тем, чтобы попытаться не перестать писаться, никогда.

     Лакан называет это драмой любви.